Московские новости
№ 38 за 2003 год

"Меня восприняли как ельцинского палача"

Омск, Александр Петров

Бывший Генеральный прокурор РФ Алексей Казанник рассказывает о расследовании обстоятельств штурма "Белого дома", Останкина и мэрии

– Как случилось, что вы стали генеральным прокурором в разгар октябрьских событий?

– Было 3 октября 1993 года. Я собирался на работу, когда раздался телефонный звонок. Взял трубку – и слышу: "С вами будет разговаривать Борис Николаевич Ельцин". Президент сказал следующее: "Алексей Иванович, надо максимум законности, максимум справедливости, максимум вашего гуманизма. Короче говоря, вы теперь – генеральный прокурор. Работы предстоит очень много".

– Вы согласились?

– Сомнения были: я не работал в этой системе, не формировался в ней. Но поскольку президент охарактеризовал, мне кажется, качества любого порядочного юриста, я согласился. Кроме того, у меня пронеслась мысль: если в прокуратуре будет другой человек, могут начаться массовые репрессии по политическим мотивам. Президент сказал: "Максимум законности". Значит, возлагает на меня большие надежды, и я никогда не допущу никаких репрессий.

– Вы сразу приступили к расследованию?

– Да, главная задача, которая стояла тогда перед Генпрокуратурой, – расследовать майские беспорядки на Ленинском проспекте и октябрьские события. Майские события расследовали обстоятельно, несколько дел было передано в суд, мы были уверены, что они получат судебную поддержку. Что касается октября... У меня никогда не было и теперь нет сомнений, что все фигуранты, которых я тогда арестовал, виновны в массовых беспорядках. При любом режиме ни в коей мере нельзя призывать к захвату общественных и государственных зданий, ставить под угрозу жизнь и здоровье людей.

– Вы не боялись совершить ошибки?

– Я внимательно, почти каждый день по 2 – 3 часа читал многотомное дело ГКЧП, чтобы не допустить ошибок в расследовании массовых беспорядков. И сделал кое-какие выводы. В Гепрокуратуре работали профессионалы высокого класса. Но зная, что в прошлом была утечка информации, разглашена тайна следствия, что появились книги во время расследования дела ГКЧП, я вынужден был несколько человек уволить.

– С какими трудностями столкнулась прокуратура?

– Президент регулярно звонил мне, начиная с третьего день работы, буквально рычал в трубку. Мол, почему у вас разгуливает на свободе такой-то? Он выступал там-то! Критиковал президента!

Один раз я вынужден был сказать, что, если у меня нет доказательств виновности этого человека, я скорее на лоб себе печать поставлю, чем на бланк санкции на арест. Президент бросил трубку.

Были еще обстоятельства, которые меня очень беспокоили. Представители каких-то демократических организаций приносили мне огромнейшие списки с предложением немедленно арестовать этих людей. Я эти списки рвал в их присутствии и один раз сказал, что сижу в кабинете Вышинского, но никогда не допущу, чтобы дух Вышинского возродился. А как-то из Кремля принесли пакет с методическими указаниями по расследованию массовых беспорядков (подпись автора была оторвана). В них говорилось очень лаконично и четко: не создавать никаких следственных бригад, расследовать уголовное дело в течение 10 дней, всем предъявить обвинения по статьям 102 и 17 – соучастие в убийстве. Казаннику выступить обвинителем на этом процессе и потребовать для всех смертной казни. Этот документ тоже последовал в урну.

– От кого могли исходить инструкции?

– Я ходил по вторникам к Ельцину, докладывал о состоянии законности в стране и рассказывал о ходе расследования октябрьских событий. И вот один раз он, уже прощаясь со мной, спросил: "Алексей Иванович, как вы будете квалифицировать действия участников событий?" Я сказал: "Разумеется, как массовые беспорядки". И поразился, когда он спросил: "А что, сто вторая и семнадцатая разве не подойдут?" Я понял, что его тщательно готовили к этому разговору, и сказал: "Борис Николаевич, не подойдут!" Он спросил, почему. Я объяснил, что обвиняемые ни с балкона "Белого дома", ни при штурме Останкина не говорили, что надо убить конкретных людей. Ельцин сказал: "Но жертвы же есть!" Я объяснил, что на юридическом языке это называется эксцесс исполнителя: толпа или отдельные фигуранты толпы могут выйти за пределы умысла организаторов массовых беспорядков. Следовательно, только их действия надо квалифицировать по последствиям. Президент не согласился: "Это – очень странная позиция". Но я возразил: "Никакой другой правовой позиции быть не может!"

– Как вели себя арестованные?

– Руслан Хасбулатов написал своеобразный ультиматум, который заканчивался словами: "Требую немедленно генерального прокурора!" Мои заместители говорили, что за всю историю прокуратуры никогда генпрокурор не встречался с обвиняемым, поэтому я могу послать туда своего помощника. Но я поехал в Лефортово. К беседе я тщательно подготовился. Посмотрел видеопленки, изучил доказательства... И когда он утверждал, что невиновен, и возмущался, почему его здесь содержат, я спокойно говорил: "Вы совершили то-то и то-то...". Времени было потрачено час двадцать. Потом решительно поднялся. Он схватил меня за полу пиджака: "Алексей Иванович, заберите меня отсюда, я вас очень прошу не как генерального прокурора, прошу как профессор профессора, как своего коллегу, не оставляйте меня в этой тюрьме!" Лицо было такое бледно-желтое, и глаза, я просто поражался, по несколько минут вообще не мигали.

Следователи мне докладывали, что в Лефортове произошли изменения личности практически у всех. А Руцкой, так мне говорили, даже перестал узнавать людей. И фразы у него состояли почти из одних матов. Полностью сохранил твердость характера лишь Макашов. Забегая вперед, скажу, что когда Макашов расписался под постановлением об амнистии и услышал, что свободен, он заявил, что не торопится и не уйдет без генеральской формы. И вышел из тюрьмы в генеральском мундире.

– Президент лично следил за поведением основных фигурантов дела?

– Любопытен эпизод с арестованным Баранниковым. Пришла ко мне его жена и говорит: "Он себя плохо чувствует. Не могли бы вы разрешить мне с ним свидание?" Я разрешил – в любое время суток. Потом ко мне пришел его адвокат, сообщивший, что у подследственного частые приступы стенокардии. Я затребовал историю болезни и увидел, что приступы повторяются с каждым днем все чаще. Поэтому принял решение изменить меру пресечения: Баранникова освободили под подписку.

Так вот, сразу раздался звонок президента. Он был в ярости: "Как вы могли! Это первый сигнал к развалу дела!" Я объяснил, что Баранников болен. А Ельцин в очень грубых словах сказал: мол, ну и пусть погибает в тюрьме. Я ответил: "Борис Николаевич, а вы говорили, что надо максимум гуманизма. Вот я полностью в соответствии с вашими пожеланиями и действую..."

– До сих пор речь шла о нарушениях закона со стороны организаторов октябрьских событий. А были у прокуратуры претензии к власти?

– Были. После неудачного штурма Останкина Макашов и его боевики возвратились в "Белый дом". С точки зрения права состав преступления считается оконченным с этого момента: они просто сидят в здании. Поэтому, прежде чем штурмовать "Белый дом", надо было провести переговоры, потребовать, чтобы они вышли. Но никто – а мы допросили более 2000 военнослужащих и других лиц, – никто не показал, что эти переговоры велись. Обратное утверждал лишь Черномырдин. Я спросил у него, кто конкретно вел переговоры. Он сказал, что его помощник знает. Я спросил помощника. И услышал: "Впервые об этом слышу!"

Штурм начался без переговоров, следовательно, со стороны исполнительной власти были совершены тяжкие преступления на почве мести. Я объяснял это на простом примере. Допустим, идет по улице гражданин, на него набросились три бандита. Если он, защищаясь, их убил, ему надо объявить благодарность: он действовал в состоянии необходимой обороны. Но если он, раздетый, вырвался, посидел на кухне два часа, выпил для храбрости, взял топор, побежал по городу, встретил их и всех зарубил, – это будет убийство на почве мести. Со штурмом "Белого дома" точно такая ситуация. Стало быть, когда мы ставили задачу расследовать октябрьские события всесторонне и объективно, мы вынуждены были расследовать и эту сюжетную линию.

Я не исключаю, что мы бы предъявили обвинение и Грачеву, и Ерину – как исполнителям преступных приказов. Разумеется, приказы отдал, как мне говорил сам Ельцин, главнокомандующий. Но мы понимали, что процедура привлечения Ельцина к уголовной ответственности исключительно сложная...

В феврале 1994 года, во время совещания в прокуратуре, мы пришли к выводу, что придется расследовать уголовное дело и в этом аспекте. В этот же день меня вызвал к себе Ельцин: "Мы решили, что надо бы акт об амнистии, чтобы освободить тех, кто находится в местах лишения свободы. Мы внесем проект постановления об объявлении амнистии в Госдуму". Я сказал: тогда депутаты немедленно доработают проект и включат туда всех участников событий, связанных и с ГКЧП, и с первомайскими событиями, и с октябрьскими. Ельцин ответил: "Не посмеют!"

– Дума, как известно, постановление утвердила.

– И доработала, как я предупреждал. 23 февраля 1994 года появилось постановление об объявлении политической и экономической амнистии. Я получил его поздно вечером на даче. Сверху была резолюция: "Казаннику, Голушко, Ерину. Никого не освобождать из арестованных, а расследовать уголовное дело в прежнем порядке". Это для меня было полной неожиданностью, тревожнейшим симптомом. Я поехал в прокуратуру, собрал коллегию, вытащил этот документ с резолюцией Ельцина и сказал: "Мы проведем амнистию. Сегодня пятница, на завтра объявляю рабочий день. Я попытаюсь уговорить Бориса Николаевича, чтобы он отозвал документ со своей резолюцией. Иначе я вынужден буду уйти в отставку, проведя предварительно амнистию".

Наступило гробовое молчание. Меня поддержал только один из заместителей. Я позвонил Ельцину на дачу: "Борис Николаевич, настаиваю, чтобы вы немедленно отозвали документ со своей резолюцией". Он ответил жестко: "Нет!" – "Тогда амнистия будет проведена вопреки вашей резолюции, мой долг – выполнять постановления Думы!" – "Этого вы не посмеете сделать". Я сказал, что в противном случае уйду в отставку после проведения амнистии. "Вы в отставку не уйдете!" – и Ельцин бросил трубку.

В субботу рано утром мы подготовили постановление об амнистии. Я опасался и говорил об этом на коллегии, что арестованные откажутся. В этом случае и Хасбулатов, и Руцкой, и Макашов ничем не рисковали. Их дело передали бы в суд, суд вынес бы обвинительный приговор, и их освободили бы в зале суда по амнистии. Я боялся, что они используют суд как трибуну. Но они струсили. В соответствии с законом каждому из них зачитывали постановление Госдумы и следователи спрашивали, все ли понятно. Никто не слушал до конца, сразу кричали: "Мне все понятно, где надо расписаться?" Только генерал Варенников, который шел по делу о ГКЧП, сказал: "Мне государственная милость не нужна. Не считаю себя виновным и требую суда". Суд, как вы знаете, вынес Варенникову оправдательный приговор.

...Уже в понедельник утром я пришел прощаться с коллективом. Когда я стал генеральным прокурором, меня коллектив воспринял как ельцинского палача. Но когда уходил, отношение было совсем другое: они увидели, что я стремлюсь добиться объективного расследования.

О мотивах отставки никому говорить тогда не хотел. Но Батурин и Сатаров сразу выступили в утренней программе "Время" и сказали, что Казанник поступил непорядочно, непрофессионально... Тогда я был вынужден раскрыть мотивы своей отставки: я всегда дорожил и дорожу своей репутацией.

– Вы жалеете об уходе?

– Очень. Я хотел, используя прокуратуру, навести порядок с законностью в стране.